Spiritual Search & Martial Mentality
Предлагаемая вашему вниманию статья была опубликована в журнале «Новый Мир», 2003 №4, в рубрике «CD-обозрение Михаила Бутова». Нашим читателям, безусловно, будет интерестен взгляд на современную индустриальную музыку глазами известного писателя. Одна из странностей заключается в том, что этот документ объёмом 10 страниц является, судя по заголовку, рецензией на альбом, о котором в самом тексте — ни единого слова…
«Absinthe, La Folie Verte»,
Athanor, 2002
Какую только музыку не объявляли фашистской на моей памяти.
Однажды (в 1977 году) Дэвид Боуи сфотографировался для обложки своей пластинки в кожаной одежде, напоминавшей нацистскую форму, и в провокативной позе, намекавшей на гитлеровский салют рукой. Это повлекло за собой дикий скандал. Евроамериканский мир был еще настолько закомплексован на теме фашизма, что любое напоминание, всякое прикосновение вне зон патентованно «серьезного», «глубокого» искусства или философствования вызывало крайне болезненную реакцию. Элементарное прочтение жеста «от противного» просто никому не пришло в голову. Классический случай для психоаналитика. А обложку, конечно, запретили, и диск продавался в другом конверте.
Приблизительно в те же годы французской группе «Магма» приписывали фашизоидность на основании того, что во время выступлений они не скачут по сцене, а стоят в «надсмотрщицких» стойках, да и костюмы тоже были подозрительные (ср. отечественный «Наутилус Помпилиус» и галифе его лидера Бутусова). Интуитивно связь действительно ощущалась, но всерьез разобраться, в чем тут дело, — это было, конечно, не под силу таким убогим жанрам, как рок-критика или рок-журналистика.
читать дальшеПомнится, даже наши писатели-почвенники в конце восьмидесятых выглянули из кокона своей унылой, всегда позавчерашней проблематики и публиковали в толстых журналах пламенные статьи, где с обычным для своего клана пустопорожним всезнайством обвиняли в фашизме и сатанизме главную тогдашнюю «пугалку» — хэви-метал; причем под одну гребенку гребли что ни попадя. Забавно, что с сатанизмом они, в общем-то, попали довольно близко к цели. А что касается фашизма — тут и хочется над ними посмеяться, да не выходит. Пятнадцать — двадцать лет назад даже очень искушенный в вопросах современной музыки человек вряд ли мог предсказать, каким именно окажется музыкальное творчество будущих фашистов. Нынче фашизм принят культурой как элитарное контркультурное течение (такая вот, как известно, у культуры и контркультуры призрачная грань). И ситуация — зеркальное отражение ситуации семидесятых. Теперь уже «приемлющая» сторона никак не может смириться с отсутствием в откровенно фашистских работах «второго дна» и, часто вопреки здравому смыслу, изо всех сил старается читать жесты только от противного, уверить себя, что здесь-то именно культурный (контркультурный) жест, посредством которого вскрывается, будто нарыв, лицемерие современной западной цивилизации, социума, господствующих идеологий. На что сторона «производящая» посматривает с несуетным достоинством — они не против числиться в элите (здесь уже обязательно контркультурной), но не испытывают никакой необходимости в оправдательных интерпретациях и не стараются выдать себя за что-нибудь другое, дабы подстроиться под правила, существующие в обществе, и войти в общественную систему.
Речь будет о мощном и весьма серьезном течении, влияние которого заметнее день ото дня. Оно отзывается во многих мозгах и, несомненно, само резонирует на латентные, но устойчивые, распространенные настроения. При том, что интеллектуальный истеблишмент его либо просто не замечает, либо трактует как новые (забытые старые) культурные игры, в итоге ведущие все-таки к благой цели: способные, например, обновить «кровь искусства». У этого течения нет самоназвания, и я бы выбрал для него: «правая контркультура». Здесь оба слова влияют друг на друга, существенно меняя смысл, лишая, например, слово «правая» его парламентских значений, поскольку речь идет именно об андерграундном, контркультурном бытовании; а «контркультуру» — большинства обычных левацких ассоциаций, крепко прилипших к слову в шестидесятые. Вообще «правая контркультура» стоит скорее в оппозиции к «левой» (ну и, конечно, к массовой, телевизионной культуре оболванивания), нежели к «большому» европейскому культурному наследию. Хотя между контркультурными правыми и культурной Европой лежит на полполя камень непрестанного преткновения: христианство.
Два главных для контркультурных правых вопроса:
— вопрос традиции (в геноновском смысле, но не обязательно в значении собственно геноновской «великой традиции»);
— и вопрос о негосударственном насилии, раскрывающийся в метафизику насилия вообще, любого.
Вот интонация отношения «внутри» андерграунда: «Мы, конечно, не разделяем политические взгляды музыканта имярек, однако это не мешает нам наслаждаться его звукотворчеством и признавать его гением». Имярек посмеивается: мол, вряд ли они имеют адекватное представление о моих политических взглядах. И верно — вряд ли. Мне, например, потребовалось время, чтобы разобраться: в привычном для западного мира смысле у контркультурных правых (прямой фашизм и сатанизм представляют здесь крайний предел или передовую линию — с какой стороны посмотреть) просто нет политических стремлений и позиции. Они не собираются бороться за места в парламентах, создавать оппозиции, бойкотировать правительства, а затем сидеть обсуждать бюджет и закон о запрете курения на рабочих местах. Эти общественные забавы отвергаются вместе с обществом. Они были бы, пожалуй, не прочь распалить мировой пожар, но с тотальностью, недоступной никакой революции, преследующей хотя бы внешне рациональные цели. Они не ищут «масс», на которые можно было бы опереться, потому что их идеология крайне индивидуалистична, сами понятия «масс» и «классов» в ней отсутствуют, а расширяется индивидуальность только до «родов» и «племен»; на заднем плане мелькают «нации» и «расы», но не очень убедительно, ибо «нацию» очень легко редуцировать до «племени» (ср. антиглобалистскую концепцию «ста флагов Европы»). Потому-то глаз приличного, «культурного» интеллектуала скользит здесь не останавливаясь, не цепляясь. Ибо интеллектуал читает газеты, где написано о выборах в парламент, оппозиции, бюджете и запрете курения, об исламских террористах и даже о революции — где-нибудь в Африке, в результате которой один негр в орденах сменяет в президентском кресле другого. А на досуге листает еще глянцевый журнал про искусство, где ближе к началу благообразный исполнитель Вивальди со скрипочкой в обнимку, а ближе к концу — «ужасный» авангардист и завсегдатай светских раутов, рисующий на стенах слоновьими какашками (я это не придумал, читал). И от такого чтения, год за годом, начинает интеллектуалу казаться, что мир, состоящий исключительно из подобных сущностей, накрепко, навсегда расчислен, снабжен по любому, даже трагическому, поводу обязательно внятными для него, интеллектуала, причинами, объяснениями, только до времени, может быть, скрытыми, удобно расположен между слоновьими какашками и бюджетом. Что только движение знакомых вещей способно производить в мире значительные изменения. Вот какой-нибудь Хайдер в Австрии — тут все как полагается: парламент, экономика, национальный вопрос, — недаром «высоколобая» Европа в полном составе встала на рога. Но стоит выбраться из купленных-перекупленных, заведомо тенденциозных газетных страниц, полистать, например, в Интернете сайты, посвященные постиндустриальной музыке, или сатанинские сетевые издания, или радикальную пропаганду — в расчисленности мира возникают сомнения. Мне-то представляется, что не слабость контркультурных правых в как бы отсутствии у них политического оформления, а, напротив, — сила. Отнюдь не мало людей, больше не усматривающих в «традиционных» формах политической деятельности неких неотменимых, единственно возможных, возникших эволюционно общественных механизмов, без которых сразу — всё, хаос, обвал, кранты, никак не просуществовать. Наоборот, политические игры и механизмы выглядят в их глазах полностью себя скомпрометировавшими, импотентными, не способными приводить ни к каким истинным результатам и осуществлять чьи бы то ни было интересы, кроме интереса малого числа политиков и денежных людей, непосредственно в механизмах этих задействованных. Вызывает расположение уже сам по себе отказ контркультурных правых вступать в это известное вещество.
Излишне, думаю, говорить, что все это — не про Россию. Российский национал-фашизм, конечно, представляет опасность, и не только для ЛКН, которых бритоголовые молотят на рынках. И русские сатанисты, собирающиеся в глухом лесу, чтобы целовать под хвост козла, сведенного с огорода у бабы Клавы, опасны не только для монахов и младенцев, которых, нацеловавшись, отправляются в ритуальных целях резать. Но в России как-то вообще все опасно, и ты не можешь быть уверен, что сосед, с которым мирно прожил бок о бок двадцать лет, на двадцать первый не укокошит тебя национальным инструментом — топором. На общем фоне, честно сказать, ни наши фашисты, ни наши сатанисты особенно не выделяются — они остаются вполне на среднем уровне глупости, а действия их, по сравнению с действиями обычных уголовников, покрытых отнюдь не сатанинскими пентаграммами, а синими крестами, какой-нибудь отдельной жестокостью не поражают. В большом русском болоте (это я не плюнуть пытаюсь в свою многострадальную родину, а вспоминаю выставленную в Русском музее картину Саврасова — «Закат над болотом» — лучший, на мой взгляд, живописный и метафизический образ России) и злое и благое тонет одинаково мерно.
А то ли дело в Норвегии, где неосатанизм впервые полыхнул всерьез. «Тяжелые» музыканты, «металлисты» издавна заигрывали с брутальностью, кровью, демонизмом и трупоедством. Однако здесь по рок-н-ролльному обычаю принято было спешно расшаркиваться и разъяснять, что все это — только карнавальные костюмы, а на самом деле металлисты любят традиционный секс, пиво, деньги и телевизор — и вообще они лучшие друзья всех людей доброй воли. Возможно, так оно и было. Некоторое подозрение, правда, вызывали персонажи совсем уже зашкалившие, выпускавшие на сцене свинячьи кишки из распоротых манекенов, — их выступления и продажу альбомов даже кое-где запретили. Но в целом — мало кто (кроме русских почвенников) относился к металлистам сколько-нибудь серьезно. И вдруг — нба тебе: убийства, самоубийства, поджоги церквей, громкие судебные процессы, сжимающие сердце добропорядочного норвега в холодном кулаке ужаса. Поклонники сатаны, чьим идентификатором стал black-metal, тяжелая музыка определенного извода (участвовали в этих делах и собственно музыканты), перешли к чаемому всеми контркультурными правыми «прямому действию». И не в Вавилоне — Нью-Йорке, не в столице заново формируемой в западном сознании империи зла — Москве, даже не в Париже с Берлином. Мне, честно говоря, просто трудно вообразить, где в малонаселенной Норвегии злым сатанистам удалось окопаться и возрасти. Эту историю я рассказываю в ответ на сомнения по поводу жизнеспособности контркультурных правых и возможности их воздействия на ход событий в мире. Существует много факторов, спрятанных в глубине, способных проявляться отнюдь не там и не в том, где мы предполагаем.
«Приятно увидеть людей, которые не лицемерят в своем поведении», — сказал по поводу норвежских сатанистов Майкл Мойнихан — это альбом его проекта «Blood Axis» (странное название, что-то вроде «Ось крови» с аллюзиями на внешнюю политику Третьего рейха) стал поводом для настоящих заметок. О норвежском black-metal Мойнихан написал целую книгу-исследование.
Но в музыке типа black-metal хотя бы ясен экспрессивный код — прямо, агрессивно, неблагозвучно низкий, как бы уже нечеловеческий рев вместо пения. Тексты — кстати, не всегда глупые — с большим количеством разной нордической символики: змеи-вороны, всяческие битвы и, разумеется, «господин-повелитель».
Постиндустриальная музыка, предоставившая средства выражения правой контркультуре, расшифровывается отнюдь не так легко.
То есть она точно не оправдывает ожидания тех рейхофилов, у кого понятие «фашистский» строго связано со звучаниями гитлеровских маршей 1. Да и вообще — опять-таки в отличие от русского — действительно современный фашизм мало напоминает хрестоматийный гитлеровский, разве что приверженностью к кожаной одежде и галифе, в чем тоже есть смысл — о нем позже. Например, Мойнихан с уважением отзывается о гитлеровских инициативах, особенно в отношении холокоста, — однако без выраженной расовой подоплеки. Ибо для гитлеровцев расовая теория, в сущности, являлась способом телеологического оправдания массовых истреблений. А современному Мойнихану оправдания не нужны, потому что уничтожение множества ни в чем не повинных людей, с его точки зрения, отнюдь не обязательно должно оцениваться негативно. Мойнихан старается не сливаться с «формальным» сатанизмом, но ненависть к наличному человечеству — главная черта последовательного сатанизма — присуща ему в полной мере. Гитлер, конечно, относится к числу важных (так и тянет написать — «культовых») для нынешних фашистов персонажей, однако стоит в их пантеоне вместе с такими фигурами, что, наверное, ворочается в гробу. Надо полагать, Чарльза Мэнсона и ему подобных Гитлер однозначно объявил бы выродками, порочащими расу и вообще человеческий облик, и отправил бы в газовую камеру вне очереди. Кстати, посвящен последний альбом «Blood Axis» самому упадническому напитку — абсенту, а тексты на альбоме — из английских декадентов. Только вообразите: Гитлер — и декаденты!
Мойнихан сказал однажды: «Я определенно хотел бы жить в месте, в котором присутствовали бы мои корни, и с удовольствием предпочел бы такую жизнь той, лишенной всякого смысла, мультикультурной скороварке, которую мы имеем на сегодняшний день». Это и в музыкальном плане вполне определяет позицию «правой» музыки по отношению к почти уже официозному политкорректному мультикультурализму.
Понятно, что важнейшим качеством рок-музыки, по крайней мере поначалу, был ее бунтарский характер. В золотой юности она впитала в себя и хиппианскую проповедь всеобщего братства и любви, и что-то такое расплывчато-христианское, и троцкистско-маоистские идеи шестьдесят восьмого года, и веселые идеи сексуальной революции. Насилие, даже индивидуальное насилие, тут не вовсе отвергалось, имелись свои радикалы, — но рассматривалось лишь как средство борьбы с прогнившим буржуазным миром за ту или иную свободу (концептуально, может, и нет большой разницы с крайне правой точкой зрения на предмет: дозволенность насилия именно ради свободы такой дозволенности; но в реальности, исторически, по всем культурным признакам, левые находились на другом полюсе). Берет Че Гевары гордо реял над волосатыми массами в облаках канабисного дыма; не быть бунтарем, революционером (хотя бы сексуальным) у продвинутой молодежи считалось так же позорно, как сегодня — не иметь мобильного телефона.
Собственно, едва ли не единственной группой конца шестидесятых, державшейся правых (но тоже отнюдь не консервативных) идей, был американский ансамбль «Changes». Особенно подчеркивалась его одинокость тем, что действовали «Changes» на ниве фолк-рока, пели баллады под акустические гитары, а этот «текстовый» стиль был промаркирован в целом такими патентованными леваками, как Боб Дилан, Джоан Баэз и множество еще других, масштабом поменьше.
Тем не менее совсем чужими на празднике жизни психоделической эпохи «Changes» себя не ощущали. Потому что была у эпохи своя «зона тени». Это разного рода религиозные, оккультные, языческие течения и организации, зачастую весьма неприятные на взгляд нормального человека, о существовании которых теперь практически не вспоминают, потому что они не озвучили себя в рок-музыке, не включены в миф о шестидесятых и плохо согласуются с образом полихромного хиппи, вставляющего цветочек в направленное на него автоматное дуло. «Changes» выступали на соответствующих мероприятиях и принимали участие в ритуалах. К тому же лидер группы Роберт Тэйлор являлся членом военизированной организации «Minutemen», желавшей следовать традициям «вооруженного либертарианизма» американских революционеров. А когда ФБР уничтожило «Minutemen», Роберт Тэйлор прекратил музыкальную деятельность (возобновив ее, что показательно, только в наши дни — ветер меняется) и сделался центральной фигурой американского одинистического (от имени скандинавского бога Одина) движения. С самого начала правая контркультура, музыка, через которую она себя выговаривает, и оккультное язычество, сатанизм, реже — католичество специфического извода даже не то что идут рука об руку, а, по сути, представляют собой одно.
В середине семидесятых годов зарождается так называемая «индустриальная сцена» — может быть, самое интересное художественное течение последней четверти века. У индустриальной музыки (если звукотворчество индустриальщиков вообще можно назвать музыкой — хотя многие из них проявили потом недюжинный музыкальный талант и в более традиционном смысле слова) не было рок-н-ролльных корней. Она пришла скорее из переживавших мощный взлет на переломе шестидесятых — семидесятых перформансов, хеппенингов, авангардного театра. Собственно, индустриальные концерты всегда оставались в большей степени импровизационным перформансом, нежели музыкальными концертами в привычном понимании. Жест имел здесь большее значение, чем конкретное звуковое воплощение. Самоназвание «индустриальная» появилось скорее случайно — футуристические идеи подражания звукам машин и производств этим артистам не были чужды, но и не исчерпывали их программы. Индустриальная музыка противопоставляла себя «музыке, основанной на блюзе и рабстве», как выразился один из зачинателей движения, известный под именем Дженезис Пи-Орридж. Занимали индустриальщиков весьма небанальные материи: например, структура и ролевая позиция высказывания, превращающие его в приказ (то есть что заставляет нас воспринимать надпись на двери «Нет выхода» именно как запрещение, а не как суицидальную подсказку). А также атрибуты говорящего, сообщающие его высказыванию власть, — вот она, фашистская форма и «надсмотрщицкие» позы 2. Воздействие на психику и поведение человека агрессивных звуковых сред. Вообще насилие, любая агрессия как элемент культурной игры (пока) и средство вывода человека из-под контроля. Контроль — ключевое для индустриальщиков слово. Общество, сложившаяся цивилизация выступают прежде всего как контролирующие механизмы, и чтобы избавиться от контроля, любые средства хороши (вот и такой «нефашистский» абсент с его легендарным галлюциногенным действием у Мойнихана 3; тут есть и другие смыслы — абсент сейчас в большой моде, сделался едва ли не символом «классического» и «высококультурного» модернизма, с коим Мойнихан и пытается посредством темы встать вровень, да и вообще продемонстрировать свою причастность к культурному наследию, умно оберегая при этом свою злую отстраненность от утонувшей во лжи и деньгах культуры современной; кроме того, важно, что абсент не имеет сугубо левацкой маркировки, как, например, ЛСД). С насилием работали и более ранние перформеры — но это было аут-насилие: артисты на глазах у зрителей полосовали себя бритвами, протыкали иголками интимные части тела и т. п., однако присоединяться никому не предлагали. Индустриальные исполнители, напротив, стремились вызвать на себя агрессию слушателей — ибо человек, проявляющий агрессию, в этот момент контролю неподвластен, чего, собственно, и добивались. Конечно, и рок-н-ролльщикам в бурные времена доводилось выступать за металлической сеткой, чтобы ненароком не получить в лоб пивной бутылкой, запущенной поклонником; но здесь такие проявления оценивались — несколько лицемерно при явной агрессивности музыки — как неприятный побочный эффект (сейчас приблизительно в таком же тоне говорят о вандализме футбольных фанатов: спорт — он, конечно, мир, однако имеются несознательные элементы...). Индустриальщики же откровенно объявляли подобную реакцию своей целью и весьма энергично ее преследовали 4.
Индустриальные исполнители колотят в железные листы, играют на гитарах электродрелью, используют вместо музыкальных инструментов лабораторные генераторы; учиняют умопомрачительные выступления в старых железнодорожных депо, где звуки раскочегаренных паровозов, гул станков, какие-то маршевые ритмы, выколачиваемые на пустых бочках, становятся частью общей звуковой картины. Здесь соорудили первый протосэмплер — прибор для работы с заимствованным звуком: это были несколько кассетных магнитофонов, соединенных с клавиатурой. Американец Бойд Райс, в будущем главный фашист от мира музыки (сегодня Майкл Мойнихан активно оспаривает у него это почетное звание), но — ничего не попишешь — один из самых интересных, скажем так, производителей звука и концептуального жеста в современной культуре, первым записывает на пластинку достаточно равномерный по спектру шум (то есть ассоциирующийся при восприятии именно с понятием «шум» вообще, а не с конкретным шумом того или иного механизма или природного явления). И если тогда важен был как раз жест, сам факт записи звука подобного типа, сегодня «шум», noise — это уже отдельный электронный стиль, в котором работают многие и у которого есть свое развитие; прошедшие двадцать лет крепко приучили слушателя-нонконформиста к специфическому раздвоенному восприятию (в какой-то мере присущему всякому звуковому минимализму): одновременно понимать, что здесь всего лишь шум, или скрежет, или примитивные попевки, — но и, балансируя между автоматизмом и осознанностью, слыша — не слыша, включаясь — выключаясь, получать удовольствие от этого баланса. Кстати, исполнители, занятые электронным шумом, чаще других декларируют свой интерес к садомазохизму, который как альтернативное поведение входил в моду приблизительно в то же время, когда создавалась «индустриальная сцена», — это к теме насилия. Бойду Райсу вообще не откажешь в изобретательности. Он придумал закольцовывать на своих дисках дорожки (то есть игла проигрывателя могла бесконечно бежать по одному и тому же маршруту), он выпускал пластинки с большим центральным отверстием, которые невозможно отцентровать, чтобы «не било», или с нормальными отверстиями, но двумя — ставь как хочешь. Самое удивительное, что все это полуприкольное-полубезумное звуковое движение не вылилось, как ему вроде бы полагалось, в совершеннейший и бесструктурный гром, крик, хаос и сумятицу, напротив, у исполнителей все сильнее проявлялось стремление к методам пусть и необычным — но все же именно методам организации своих радикальных и агрессивных звучаний в некие цельности, структуры, произведения (хотя над этим устаревшим словцом сами индустриальщики хохотали бы во все горло). По идее, пластинки, записанные в ранний индустриальный период, слушать сегодня должно быть невозможно. А на деле — интересно.
Кроме того, индустриальщики замахнулись на святая святых — систему распространения информации. Для нормального артиста СМИ — это данность, некие предсуществующие божества, необходимо научаться прилаживаться к ним, чтобы они обратили на тебя благосклонное внимание и сделали тебе имя — тогда потом имя начнет работать на тебя. Индустриальные артисты так неподдельно ненавидели общество, что старались с ним вовсе не соприкасаться, тем более с самой прокаженной его частью, и никаких общественных богов, разумеется, не признавали. Говорят, однажды Бойд Райс появился в телешоу у какого-то популярного евангелического проповедника — и тут же превратил шоу в собственную проповедь человеконенавистничества, насилия и сатанизма. Зато индустриальные деятели прилагали немалые усилия для создания собственной, автономной информационной сферы — причем доходили здесь не только до газет-журналов, но даже запускали в эфир альтернативные телевизионные каналы (продержавшиеся, впрочем, недолго), а также создавали разного рода «церкви» с более-менее жесткой организацией. Таким же полным отчуждением характеризуются отношения этих артистов с музыкальным бизнесом. Они не выпускают альбомов на крупных звукозаписывающих фирмах и по большей части даже не продают их в «общих» музыкальных магазинах. У них собственные издательства, система распространения — все свое.
В начале восьмидесятых «классический» industrial был признан исчерпавшим себя — стремление музыкантов к менее абстрактным формам перевело стрелки музыкального циферблата на новый, «постиндустриальный» час. Исполнители резко меняют манеру, причем многие — весьма неожиданным образом, и после электродрелей и генераторов переходят, например, к песням под гитару, или электрогитарной музыке в духе жесткого постпанка, или к совершеннейшей — по крайней мере внешне — поп-музыке. Но при всем многообразии стилистик у постиндустриальных музыкантов сохраняется много общего во внемузыкальной сфере. Во-первых, достаточно тесные личные контакты, сложившиеся в этой изолированной от прочего музыкального мира и даже от прочего андерграунда среде. Далее — как уже не раз говорилось — полное неприятие существующего общества, стремление к пересмотру вроде бы самых незыблемых основ современной цивилизации; в той или иной степени проявленное человеконенавистничество (в максимальной степени — у сатанистов, отрицающих заодно и природу, и весь мир — в гностическом духе; в меньшей — например, у одинистов, которые природу, сотворенный мир, напротив, уважают, а вот человечество в нынешнем виде тоже вызывает у них большие сомнения 5). Еще — идеальный проект «мистического, анархического царства, управляемого иерархией семейной, национальной и расовой традиции, наложенной на постоянную революционную переоценку ценностей» (Роберт Тэйлор). (Опять-таки, в крайнем случае сатанизма речь идет об абсолютно индивидуалистическом мире, где человек уже стал сам себе богом и строит мир под себя — отметим, что с таких позиций насквозь сатанинскими получаются виртуальная реальность и Интернет.) Почти обязательна (за исключением упоминавшихся и немногочисленных на общем фоне специфических католиков) жесткая антихристианская позиция, причем христианство представляется не опасной силой, с которой необходимо бороться, а устаревшим, импотентным, да и изначально совершенно искусственно перенесенным на чужую почву учением, а его многовековое господство — исторической случайностью. Ну и общий интерес к Северной Европе, признаваемой единственной (во всяком случае, единственно значимой) колыбелью культуры, а то и самого бытия.
В целом постиндустриальная музыка располагается стилистически между двумя полюсами. На одном — акустические баллады, тут самый яркий представитель — Дэвид Тибет с группой «Current 93». Католик Тибет отказывается выступать вместе со стилистически близкими язычниками из «Changes». Что, однако, не мешает ему или музыкантам его группы различным образом объединяться с декларативным сатанистом Райсом, с тем же Мойниханом или с недавно навещавшей Москву и тоже далеко не свободной от фашизоидности группой «Death In June». На другом полюсе — плотные электронные звучания, иногда уходящие почти в чистый шум, но как будто смешанный с гулом множества далеких голосов, пульсирующие, чаще крипторитмичные, нежели с откровенным ритмом, всегда очень напряженные (в отличие от электронной эмбиентной музыки, ориентированной на релаксацию), обычно выполненные «свернутыми в себя», как будто не в полную мощь раскрывшимися. Как правило, музыканты довольно вольготно плавают между полюсами, но крайние радикалы так или иначе постоянно возвращаются, словно в тонику, ко второму типу звучания. Еще посередине может располагаться эдакая неоклассика с гобоями, скрипками, средневековыми аллюзиями и чистым сопрано или мрачно-романтическая, пафосная готика. Но во всем обязательно привкус ритуала. Вообще здесь явно стараются добиться ощущения, будто музыка нарочно сдерживает себя, словно наслаждается своей утаенной силой. Потому и внешней агрессии в ней не ощущается — ей не требуется никого специально пугать. Она просто есть, но этого «есть» уже достаточно. Представьте себе некий объект из иного мира, зависший перед вашим окном. Он ничего не делает, просто висит, разве что вращается, — но вы не можете не чувствовать угрозы.
Как говорил один мой приятель — это звук, с которым рвется ткань мира. Я не встретил пока еще ни одного человека из тех, кто хоть как-то разбирается в современной музыке, на кого работы контркультурных правых не произвели впечатления. Более того — они откровенно всем нравятся. Потому что, похоже, именно в них действительно озвучил себя мир такой, каков он сегодня. Набухшие хтонические силы, стоящие при дверях, которых нынешняя «легитимная» культура либо вовсе не замечает, замкнувшись на сексуально-психологических проблемах, выдаваемых за экзистенциальные, либо снисходительно отмахивается: мол, произнесем политкорректное заклинание, отправим американскую армию — и черт сгинет. Цель правой контркультуры — дверь открыть. И восторженно принять то, что через нее войдет. Здесь рассчитывают на мощь и власть этого в будущем мире.
И недаром эта музыка обладает странным и сильным эффектом: если слушать ее достаточно долго, любая другая попадает под сомнение; как-то даже трудно себе представить, что можно после «Blood Axis» или «Deutsch Nepal» засунуть в плейер диск с битлами или с Рамо — зачем?
Но, может быть, речь все-таки о специфической шоковой терапии, о своего рода «черной клоунаде», посредством которой общество ставится лицом к лицу с собственным замаскированным человеконенавистничеством, демонопоклонничеством, скрытым фашизмом? Тем паче, что имеются какие-то знаки, намеки в эту сторону. Например, в программном альбоме «Blood Axis» под названием «Проповедь бесчеловечности» (видимо, именно это «inhumanity» и дало отмашку нынешней суровой атаке на само слово «гуманизм», которую можно наблюдать на радикальных интернет-сайтах — и не только), где на лицевой стороне обложки картина Фон Штюка — некий юберменш на мрачном косматом мерине едет по грудам голых человеческих тел, — а на обратной — групповая парадная фотография какой-то современной нацистской партии в кожаных одеждах и со штандартами; где использованы известные тексты Ницше, малоизвестные Лонгфелло и голос Эзры Паунда, записанный в сумасшедшем доме; где Бах и Прокофьев опрокидываются в темный электронный эмбиент, — в самом конце откуда-то возникает, коротким росчерком, темка американского хита на все времена «I’m Singing In The Rain», в чем так и тянет усмотреть самоиронию, с образом фашиста, конечно, несовместную. А музыканты группы «Laibach» некогда объясняли свою тактику, названную ими «ретрогардизмом», как своего рода общественную психотерапию, метод излечения социума от болезней путем повторного переживания событий, в результате которых эти болезни сформировались. «Laibach» устраивали театрализованные выступления на темы истории Югославии, активно употребляя нацистскую и советскую символику. Автор одной из немногих на русском языке информативных статей об индустриальной музыке, откуда я почерпнул много существенного, Дмитрий Толмацкий 6 заметил: «Возможно, это совпадение, но Словения, в которой действовали «Laibach» и в которой к концу 80-х они и их последователи, сформировавшие движение «Neu Slovenische Kunst» (NSK), получили широкую известность, стала, наравне с Македонией, республикой, мирно отделившейся от Югославии и не принимавшей участия в гражданской войне».
Итак, я завожу кому-нибудь из знакомых «Blood Axis», а потом рассказываю о человеке, который эту музыку сделал. Я гарантированно слышу в ответ — не может быть, тут какая-то подстава, маска, это они не всерьез. Я думаю, здесь дело не в том, что хочется оправдать музыканта, дело в себе. Читая, например, уже приведенное в этом тексте высказывание Мойнихана о холокосте, я должен бы испытать приступ гнева и негодования, а испытываю недоумение, позиция Мойнихана прежде всего обескураживает меня и обезоруживает. Потому что я вообще не способен почувствовать говорящего, наладить хоть какой-то контакт, не за что уцепиться. И помимо воли воспринимаю его суждения словно коаны, темные, бессмысленные, — и уже мерещится, что они предназначены будить во мне новое, небывалое мировидение...
Имеет ли тут вообще смысл вопрос о «натуральности» и «сымитированности» позиции, о маске и лице? Правая контркультура выбрала такие методы действия и такое расположение относительно мира, что маска была обречена к лицу прирасти. Вот ты художник, недовольный обществом, ты ищешь средства его как можно сильнее, глубже потрясти, шокировать. Но чего ты хочешь добиться? Чтобы общество оглянулось на тебя и хором воскликнуло: ах да, поступало плохо, теперь исправлюсь, чтобы твоим требованиям соответствовать? Не будет ведь этого.
Полвека назад — еще можно было бы надеяться, однако с той поры культура странным образом развивалась в направлении самодискредитации и весьма помогла заинтересованным силам вытравить самую мысль о том, что можно откуда-нибудь «извне» влиять на сферы политики и экономики, представленные как чуть ли не религиозные действа, требующие чуть ли не эзотерических знаний (давайте вместе вспомним экономистов эпохи перестройки и дружно посмеемся!), посредством которых только и двигаются рычаги мира, — а что там бормочет какой-нибудь лабух или писака, это может быть забавно, но к серьезным-то делам, конечно, отношения не имеет... Критиковать общество — пустая задача, имитация действия. Либо ты заранее с ним и всего лишь ищешь путей выгодного для себя примирения, после того как немного пощекотал ему нервы (так в меру непутевые дети возвращаются под родительское крыло), либо уж веди свое отрицание, противостояние до логического конца — до сомнения в самых основаниях даже не общественной системы, а всей сложившейся цивилизации. И совершенно ниоткуда не следует, что проходить такой пересмотр будет в рамках расхожего гуманизма и уважения к правам человека.
«Когда устранили великое дао, появились „человеколюбие“
и „справедливость“» («Дао дэ цзин»).
Современная нефилармоническая музыка, весьма консервативная в ядре, на краях быстро и чутко реагирует на глубинные изменения, теллурические течения в социуме. Музыка правой контркультуры сегодня, пожалуй, самая серьезная в нефилармонической музыке область. Ее деятели не имеют ничего общего с массовым шоу-бизнесом (хотя многие могли бы), соответственно не купаются в деньгах, но будь даже иначе, они, очевидно, не стали бы демонстрировать телекамерам свои розовые «кадиллаки» и перламутровые унитазы на виллах. Они намеренно лимитируют тиражи своих пластинок. Их мыслительная деятельность не ограничивается сексом, деньгами, кокаином и защитой мохнатых животных — даже на андерграундном фоне они откровенно умны и куда основательней подключены к «высокой» мировой культуре, нежели подавляющее большинство рок- или поп- музыкантов. Судебные процессы они ведут не по разделу имущества с бывшими женами, а с правительством США, дабы отсудить у индейцев, которым по закону принадлежат любые археологические находки в Америке, новонайденные останки древнего человека и доказать, путем анализа ДНК, его евразийское происхождение. Они обладают такой заинтересованностью в осмысленности жизни, до какой почти никто не поднимается, — и очень активно ищут ее в той стороне, где она им мерещится (и еще очень большой вопрос, а сохранилась ли вообще какая-то другая сторона). Наконец, музыка их многопланова, непроста, затягивает в себя, дает пищу уму — о многом ли в современной музыке можно сказать такое? И давайте на мгновение забудем про фашистскую форму и высказывания о холокосте — получаются, откуда ни глянь, в высшей степени привлекательные персонажи, с несомненно удавшейся эстетической системой. Вот это и есть настоящая провокация. Так провоцируют строить картину мира, в которой должно найтись место и неперечеркнутому холокосту, приглашают, доказывают — смотрите, ведь у нас получилось, и еще как получилось, и отнюдь не хаос бесструктурный, бескультурный, с животным бессловесным ревом, как вас всегда пугали...
Говорящие из телевизора головы, с недюжинным культурологическим и публицистическим запалом, считающиеся сегодня интеллектуальной элитой, умудрились за болтовней просмотреть пресловутый «мусульманский вызов», а едва заметили его — тут же подняли лапки, расписавшись в полной потере уважения к своим культурным корням, начисто съеденным политкорректностью — идеологией дезертиров и предателей, постоянной сдачи чему ни попадя. Никого не нашлось, кто смог бы вовремя произнести noli turbare circulos meos! — от имени европейской культурной памяти. Новый зреющий вызов им уж точно не по зубам — потому что не определяется в привычных для политического дискурса понятиях и чертежей не трогает, напротив, как будто оберегает, да почти никого пока еще и не убили — с чем бороться? Но для того, чтобы почувствовать масштабы влияния на умы, скажем, главного американского сатаниста Антона ЛаВея, достаточно лишь набрать это имя — даже по-русски — в окошке интернетной искалки. И совсем не исключено, что двадцать лет спустя очень важную роль в устройстве мира будут играть силы, о которых большинство из нас пока даже не подозревает.
«Если больному льву ничто не приносит облегчения, единственное лекарство
для него — съесть обезьяну.» (Элиан)
1 Ух какой замечательный юношеский я слышал однажды — а мне переводили. Это песня, которую поют отправившиеся в туристический пеший поход из Баварии, наверное, в Австрию немецкие школьники. И пока они движутся по родным горам-долам — все хорошо: цветочки правильные, птички щебечут в строгом идеологическом соответствии. Но стоит пересечь государственную границу — школьники чувствуют онтическое неудобство и хором сетуют в том же темпоритме: «Жаль, что кончилась Германия!» Вот это, я понимаю, патриотизм! Только зачем, спрашивается, так далеко ходили-то?
2 Однажды известный провокатор от рок-музыки (с индустриальщиками ничего общего не имевший) Фрэнк Заппа приехал выступать в Западную Германию. Зал набит нонконформистской молодежью, приятное оживление. Выходит Заппа, один, без музыкантов, и молча вскидывает руку в фашистском приветствии. Зал притих. Заппа делает рукой снова и кричит: «Хайль!» Зал молчит. Еще раз. Раздаются отдельные «хайли» в ответ. Еще раз. Ответов уже больше. Минуты через три «хайль» вместе с Заппой радостно выкрикивает и машет руками весь зал, очевидно, принимая это за веселую игру. «Вот подозревал я, что вы как были свиньи, так и остались, — сказал Заппа в микрофон. — А теперь убедился в этом воочию. И играть я для вас не буду». И ушел. И не выступал.
3 Честно говоря, человеку, регулярно покупавшему в девяносто первом году с рук на Белорусском вокзале схожий цветом сорокаградусный напиток «Тархунный» (являвший собою, судя по всему, эссенцию, из которой приготовляется известная газировка), абсент представляется надувным чудовищем.
4 Наставшим с некоторым опозданием моментом истины индустриальной музыки можно считать вот какое событие: в восемьдесят пятом году диктор официального словенского телевидения заявил в эфире, что таких людей, как музыканты словенской группы «Laibach», необходимо просто убивать. Это, конечно, был ранний и суровый «Laibach», еще не ставший широко известным благодаря переработкам популярных песен.
5 Не могу не вспомнить очень уж подходящий к случаю анекдот. Сидит в песочнице девочка лет пяти и методично выдирает шерстку у визжащего у нее на коленях щенка. Подходит дядя и возмущается: девочка, что же ты делаешь, разве ты не любишь животных? Девочка поднимает на него тяжелый взгляд и задумчиво произносит: «Да я вообще-то и людей не очень...»
СТРАННОСТИ НА ЗАВТРА
Blood Axis & Les Joyaux De La Princesse,«Absinthe, La Folie Verte»,
Athanor, 2002
Какую только музыку не объявляли фашистской на моей памяти.
Однажды (в 1977 году) Дэвид Боуи сфотографировался для обложки своей пластинки в кожаной одежде, напоминавшей нацистскую форму, и в провокативной позе, намекавшей на гитлеровский салют рукой. Это повлекло за собой дикий скандал. Евроамериканский мир был еще настолько закомплексован на теме фашизма, что любое напоминание, всякое прикосновение вне зон патентованно «серьезного», «глубокого» искусства или философствования вызывало крайне болезненную реакцию. Элементарное прочтение жеста «от противного» просто никому не пришло в голову. Классический случай для психоаналитика. А обложку, конечно, запретили, и диск продавался в другом конверте.
Приблизительно в те же годы французской группе «Магма» приписывали фашизоидность на основании того, что во время выступлений они не скачут по сцене, а стоят в «надсмотрщицких» стойках, да и костюмы тоже были подозрительные (ср. отечественный «Наутилус Помпилиус» и галифе его лидера Бутусова). Интуитивно связь действительно ощущалась, но всерьез разобраться, в чем тут дело, — это было, конечно, не под силу таким убогим жанрам, как рок-критика или рок-журналистика.
читать дальшеПомнится, даже наши писатели-почвенники в конце восьмидесятых выглянули из кокона своей унылой, всегда позавчерашней проблематики и публиковали в толстых журналах пламенные статьи, где с обычным для своего клана пустопорожним всезнайством обвиняли в фашизме и сатанизме главную тогдашнюю «пугалку» — хэви-метал; причем под одну гребенку гребли что ни попадя. Забавно, что с сатанизмом они, в общем-то, попали довольно близко к цели. А что касается фашизма — тут и хочется над ними посмеяться, да не выходит. Пятнадцать — двадцать лет назад даже очень искушенный в вопросах современной музыки человек вряд ли мог предсказать, каким именно окажется музыкальное творчество будущих фашистов. Нынче фашизм принят культурой как элитарное контркультурное течение (такая вот, как известно, у культуры и контркультуры призрачная грань). И ситуация — зеркальное отражение ситуации семидесятых. Теперь уже «приемлющая» сторона никак не может смириться с отсутствием в откровенно фашистских работах «второго дна» и, часто вопреки здравому смыслу, изо всех сил старается читать жесты только от противного, уверить себя, что здесь-то именно культурный (контркультурный) жест, посредством которого вскрывается, будто нарыв, лицемерие современной западной цивилизации, социума, господствующих идеологий. На что сторона «производящая» посматривает с несуетным достоинством — они не против числиться в элите (здесь уже обязательно контркультурной), но не испытывают никакой необходимости в оправдательных интерпретациях и не стараются выдать себя за что-нибудь другое, дабы подстроиться под правила, существующие в обществе, и войти в общественную систему.
Речь будет о мощном и весьма серьезном течении, влияние которого заметнее день ото дня. Оно отзывается во многих мозгах и, несомненно, само резонирует на латентные, но устойчивые, распространенные настроения. При том, что интеллектуальный истеблишмент его либо просто не замечает, либо трактует как новые (забытые старые) культурные игры, в итоге ведущие все-таки к благой цели: способные, например, обновить «кровь искусства». У этого течения нет самоназвания, и я бы выбрал для него: «правая контркультура». Здесь оба слова влияют друг на друга, существенно меняя смысл, лишая, например, слово «правая» его парламентских значений, поскольку речь идет именно об андерграундном, контркультурном бытовании; а «контркультуру» — большинства обычных левацких ассоциаций, крепко прилипших к слову в шестидесятые. Вообще «правая контркультура» стоит скорее в оппозиции к «левой» (ну и, конечно, к массовой, телевизионной культуре оболванивания), нежели к «большому» европейскому культурному наследию. Хотя между контркультурными правыми и культурной Европой лежит на полполя камень непрестанного преткновения: христианство.
Два главных для контркультурных правых вопроса:
— вопрос традиции (в геноновском смысле, но не обязательно в значении собственно геноновской «великой традиции»);
— и вопрос о негосударственном насилии, раскрывающийся в метафизику насилия вообще, любого.
Вот интонация отношения «внутри» андерграунда: «Мы, конечно, не разделяем политические взгляды музыканта имярек, однако это не мешает нам наслаждаться его звукотворчеством и признавать его гением». Имярек посмеивается: мол, вряд ли они имеют адекватное представление о моих политических взглядах. И верно — вряд ли. Мне, например, потребовалось время, чтобы разобраться: в привычном для западного мира смысле у контркультурных правых (прямой фашизм и сатанизм представляют здесь крайний предел или передовую линию — с какой стороны посмотреть) просто нет политических стремлений и позиции. Они не собираются бороться за места в парламентах, создавать оппозиции, бойкотировать правительства, а затем сидеть обсуждать бюджет и закон о запрете курения на рабочих местах. Эти общественные забавы отвергаются вместе с обществом. Они были бы, пожалуй, не прочь распалить мировой пожар, но с тотальностью, недоступной никакой революции, преследующей хотя бы внешне рациональные цели. Они не ищут «масс», на которые можно было бы опереться, потому что их идеология крайне индивидуалистична, сами понятия «масс» и «классов» в ней отсутствуют, а расширяется индивидуальность только до «родов» и «племен»; на заднем плане мелькают «нации» и «расы», но не очень убедительно, ибо «нацию» очень легко редуцировать до «племени» (ср. антиглобалистскую концепцию «ста флагов Европы»). Потому-то глаз приличного, «культурного» интеллектуала скользит здесь не останавливаясь, не цепляясь. Ибо интеллектуал читает газеты, где написано о выборах в парламент, оппозиции, бюджете и запрете курения, об исламских террористах и даже о революции — где-нибудь в Африке, в результате которой один негр в орденах сменяет в президентском кресле другого. А на досуге листает еще глянцевый журнал про искусство, где ближе к началу благообразный исполнитель Вивальди со скрипочкой в обнимку, а ближе к концу — «ужасный» авангардист и завсегдатай светских раутов, рисующий на стенах слоновьими какашками (я это не придумал, читал). И от такого чтения, год за годом, начинает интеллектуалу казаться, что мир, состоящий исключительно из подобных сущностей, накрепко, навсегда расчислен, снабжен по любому, даже трагическому, поводу обязательно внятными для него, интеллектуала, причинами, объяснениями, только до времени, может быть, скрытыми, удобно расположен между слоновьими какашками и бюджетом. Что только движение знакомых вещей способно производить в мире значительные изменения. Вот какой-нибудь Хайдер в Австрии — тут все как полагается: парламент, экономика, национальный вопрос, — недаром «высоколобая» Европа в полном составе встала на рога. Но стоит выбраться из купленных-перекупленных, заведомо тенденциозных газетных страниц, полистать, например, в Интернете сайты, посвященные постиндустриальной музыке, или сатанинские сетевые издания, или радикальную пропаганду — в расчисленности мира возникают сомнения. Мне-то представляется, что не слабость контркультурных правых в как бы отсутствии у них политического оформления, а, напротив, — сила. Отнюдь не мало людей, больше не усматривающих в «традиционных» формах политической деятельности неких неотменимых, единственно возможных, возникших эволюционно общественных механизмов, без которых сразу — всё, хаос, обвал, кранты, никак не просуществовать. Наоборот, политические игры и механизмы выглядят в их глазах полностью себя скомпрометировавшими, импотентными, не способными приводить ни к каким истинным результатам и осуществлять чьи бы то ни было интересы, кроме интереса малого числа политиков и денежных людей, непосредственно в механизмах этих задействованных. Вызывает расположение уже сам по себе отказ контркультурных правых вступать в это известное вещество.
Излишне, думаю, говорить, что все это — не про Россию. Российский национал-фашизм, конечно, представляет опасность, и не только для ЛКН, которых бритоголовые молотят на рынках. И русские сатанисты, собирающиеся в глухом лесу, чтобы целовать под хвост козла, сведенного с огорода у бабы Клавы, опасны не только для монахов и младенцев, которых, нацеловавшись, отправляются в ритуальных целях резать. Но в России как-то вообще все опасно, и ты не можешь быть уверен, что сосед, с которым мирно прожил бок о бок двадцать лет, на двадцать первый не укокошит тебя национальным инструментом — топором. На общем фоне, честно сказать, ни наши фашисты, ни наши сатанисты особенно не выделяются — они остаются вполне на среднем уровне глупости, а действия их, по сравнению с действиями обычных уголовников, покрытых отнюдь не сатанинскими пентаграммами, а синими крестами, какой-нибудь отдельной жестокостью не поражают. В большом русском болоте (это я не плюнуть пытаюсь в свою многострадальную родину, а вспоминаю выставленную в Русском музее картину Саврасова — «Закат над болотом» — лучший, на мой взгляд, живописный и метафизический образ России) и злое и благое тонет одинаково мерно.
А то ли дело в Норвегии, где неосатанизм впервые полыхнул всерьез. «Тяжелые» музыканты, «металлисты» издавна заигрывали с брутальностью, кровью, демонизмом и трупоедством. Однако здесь по рок-н-ролльному обычаю принято было спешно расшаркиваться и разъяснять, что все это — только карнавальные костюмы, а на самом деле металлисты любят традиционный секс, пиво, деньги и телевизор — и вообще они лучшие друзья всех людей доброй воли. Возможно, так оно и было. Некоторое подозрение, правда, вызывали персонажи совсем уже зашкалившие, выпускавшие на сцене свинячьи кишки из распоротых манекенов, — их выступления и продажу альбомов даже кое-где запретили. Но в целом — мало кто (кроме русских почвенников) относился к металлистам сколько-нибудь серьезно. И вдруг — нба тебе: убийства, самоубийства, поджоги церквей, громкие судебные процессы, сжимающие сердце добропорядочного норвега в холодном кулаке ужаса. Поклонники сатаны, чьим идентификатором стал black-metal, тяжелая музыка определенного извода (участвовали в этих делах и собственно музыканты), перешли к чаемому всеми контркультурными правыми «прямому действию». И не в Вавилоне — Нью-Йорке, не в столице заново формируемой в западном сознании империи зла — Москве, даже не в Париже с Берлином. Мне, честно говоря, просто трудно вообразить, где в малонаселенной Норвегии злым сатанистам удалось окопаться и возрасти. Эту историю я рассказываю в ответ на сомнения по поводу жизнеспособности контркультурных правых и возможности их воздействия на ход событий в мире. Существует много факторов, спрятанных в глубине, способных проявляться отнюдь не там и не в том, где мы предполагаем.
«Приятно увидеть людей, которые не лицемерят в своем поведении», — сказал по поводу норвежских сатанистов Майкл Мойнихан — это альбом его проекта «Blood Axis» (странное название, что-то вроде «Ось крови» с аллюзиями на внешнюю политику Третьего рейха) стал поводом для настоящих заметок. О норвежском black-metal Мойнихан написал целую книгу-исследование.
Но в музыке типа black-metal хотя бы ясен экспрессивный код — прямо, агрессивно, неблагозвучно низкий, как бы уже нечеловеческий рев вместо пения. Тексты — кстати, не всегда глупые — с большим количеством разной нордической символики: змеи-вороны, всяческие битвы и, разумеется, «господин-повелитель».
Постиндустриальная музыка, предоставившая средства выражения правой контркультуре, расшифровывается отнюдь не так легко.
То есть она точно не оправдывает ожидания тех рейхофилов, у кого понятие «фашистский» строго связано со звучаниями гитлеровских маршей 1. Да и вообще — опять-таки в отличие от русского — действительно современный фашизм мало напоминает хрестоматийный гитлеровский, разве что приверженностью к кожаной одежде и галифе, в чем тоже есть смысл — о нем позже. Например, Мойнихан с уважением отзывается о гитлеровских инициативах, особенно в отношении холокоста, — однако без выраженной расовой подоплеки. Ибо для гитлеровцев расовая теория, в сущности, являлась способом телеологического оправдания массовых истреблений. А современному Мойнихану оправдания не нужны, потому что уничтожение множества ни в чем не повинных людей, с его точки зрения, отнюдь не обязательно должно оцениваться негативно. Мойнихан старается не сливаться с «формальным» сатанизмом, но ненависть к наличному человечеству — главная черта последовательного сатанизма — присуща ему в полной мере. Гитлер, конечно, относится к числу важных (так и тянет написать — «культовых») для нынешних фашистов персонажей, однако стоит в их пантеоне вместе с такими фигурами, что, наверное, ворочается в гробу. Надо полагать, Чарльза Мэнсона и ему подобных Гитлер однозначно объявил бы выродками, порочащими расу и вообще человеческий облик, и отправил бы в газовую камеру вне очереди. Кстати, посвящен последний альбом «Blood Axis» самому упадническому напитку — абсенту, а тексты на альбоме — из английских декадентов. Только вообразите: Гитлер — и декаденты!
Мойнихан сказал однажды: «Я определенно хотел бы жить в месте, в котором присутствовали бы мои корни, и с удовольствием предпочел бы такую жизнь той, лишенной всякого смысла, мультикультурной скороварке, которую мы имеем на сегодняшний день». Это и в музыкальном плане вполне определяет позицию «правой» музыки по отношению к почти уже официозному политкорректному мультикультурализму.
Понятно, что важнейшим качеством рок-музыки, по крайней мере поначалу, был ее бунтарский характер. В золотой юности она впитала в себя и хиппианскую проповедь всеобщего братства и любви, и что-то такое расплывчато-христианское, и троцкистско-маоистские идеи шестьдесят восьмого года, и веселые идеи сексуальной революции. Насилие, даже индивидуальное насилие, тут не вовсе отвергалось, имелись свои радикалы, — но рассматривалось лишь как средство борьбы с прогнившим буржуазным миром за ту или иную свободу (концептуально, может, и нет большой разницы с крайне правой точкой зрения на предмет: дозволенность насилия именно ради свободы такой дозволенности; но в реальности, исторически, по всем культурным признакам, левые находились на другом полюсе). Берет Че Гевары гордо реял над волосатыми массами в облаках канабисного дыма; не быть бунтарем, революционером (хотя бы сексуальным) у продвинутой молодежи считалось так же позорно, как сегодня — не иметь мобильного телефона.
Собственно, едва ли не единственной группой конца шестидесятых, державшейся правых (но тоже отнюдь не консервативных) идей, был американский ансамбль «Changes». Особенно подчеркивалась его одинокость тем, что действовали «Changes» на ниве фолк-рока, пели баллады под акустические гитары, а этот «текстовый» стиль был промаркирован в целом такими патентованными леваками, как Боб Дилан, Джоан Баэз и множество еще других, масштабом поменьше.
Тем не менее совсем чужими на празднике жизни психоделической эпохи «Changes» себя не ощущали. Потому что была у эпохи своя «зона тени». Это разного рода религиозные, оккультные, языческие течения и организации, зачастую весьма неприятные на взгляд нормального человека, о существовании которых теперь практически не вспоминают, потому что они не озвучили себя в рок-музыке, не включены в миф о шестидесятых и плохо согласуются с образом полихромного хиппи, вставляющего цветочек в направленное на него автоматное дуло. «Changes» выступали на соответствующих мероприятиях и принимали участие в ритуалах. К тому же лидер группы Роберт Тэйлор являлся членом военизированной организации «Minutemen», желавшей следовать традициям «вооруженного либертарианизма» американских революционеров. А когда ФБР уничтожило «Minutemen», Роберт Тэйлор прекратил музыкальную деятельность (возобновив ее, что показательно, только в наши дни — ветер меняется) и сделался центральной фигурой американского одинистического (от имени скандинавского бога Одина) движения. С самого начала правая контркультура, музыка, через которую она себя выговаривает, и оккультное язычество, сатанизм, реже — католичество специфического извода даже не то что идут рука об руку, а, по сути, представляют собой одно.
В середине семидесятых годов зарождается так называемая «индустриальная сцена» — может быть, самое интересное художественное течение последней четверти века. У индустриальной музыки (если звукотворчество индустриальщиков вообще можно назвать музыкой — хотя многие из них проявили потом недюжинный музыкальный талант и в более традиционном смысле слова) не было рок-н-ролльных корней. Она пришла скорее из переживавших мощный взлет на переломе шестидесятых — семидесятых перформансов, хеппенингов, авангардного театра. Собственно, индустриальные концерты всегда оставались в большей степени импровизационным перформансом, нежели музыкальными концертами в привычном понимании. Жест имел здесь большее значение, чем конкретное звуковое воплощение. Самоназвание «индустриальная» появилось скорее случайно — футуристические идеи подражания звукам машин и производств этим артистам не были чужды, но и не исчерпывали их программы. Индустриальная музыка противопоставляла себя «музыке, основанной на блюзе и рабстве», как выразился один из зачинателей движения, известный под именем Дженезис Пи-Орридж. Занимали индустриальщиков весьма небанальные материи: например, структура и ролевая позиция высказывания, превращающие его в приказ (то есть что заставляет нас воспринимать надпись на двери «Нет выхода» именно как запрещение, а не как суицидальную подсказку). А также атрибуты говорящего, сообщающие его высказыванию власть, — вот она, фашистская форма и «надсмотрщицкие» позы 2. Воздействие на психику и поведение человека агрессивных звуковых сред. Вообще насилие, любая агрессия как элемент культурной игры (пока) и средство вывода человека из-под контроля. Контроль — ключевое для индустриальщиков слово. Общество, сложившаяся цивилизация выступают прежде всего как контролирующие механизмы, и чтобы избавиться от контроля, любые средства хороши (вот и такой «нефашистский» абсент с его легендарным галлюциногенным действием у Мойнихана 3; тут есть и другие смыслы — абсент сейчас в большой моде, сделался едва ли не символом «классического» и «высококультурного» модернизма, с коим Мойнихан и пытается посредством темы встать вровень, да и вообще продемонстрировать свою причастность к культурному наследию, умно оберегая при этом свою злую отстраненность от утонувшей во лжи и деньгах культуры современной; кроме того, важно, что абсент не имеет сугубо левацкой маркировки, как, например, ЛСД). С насилием работали и более ранние перформеры — но это было аут-насилие: артисты на глазах у зрителей полосовали себя бритвами, протыкали иголками интимные части тела и т. п., однако присоединяться никому не предлагали. Индустриальные исполнители, напротив, стремились вызвать на себя агрессию слушателей — ибо человек, проявляющий агрессию, в этот момент контролю неподвластен, чего, собственно, и добивались. Конечно, и рок-н-ролльщикам в бурные времена доводилось выступать за металлической сеткой, чтобы ненароком не получить в лоб пивной бутылкой, запущенной поклонником; но здесь такие проявления оценивались — несколько лицемерно при явной агрессивности музыки — как неприятный побочный эффект (сейчас приблизительно в таком же тоне говорят о вандализме футбольных фанатов: спорт — он, конечно, мир, однако имеются несознательные элементы...). Индустриальщики же откровенно объявляли подобную реакцию своей целью и весьма энергично ее преследовали 4.
Индустриальные исполнители колотят в железные листы, играют на гитарах электродрелью, используют вместо музыкальных инструментов лабораторные генераторы; учиняют умопомрачительные выступления в старых железнодорожных депо, где звуки раскочегаренных паровозов, гул станков, какие-то маршевые ритмы, выколачиваемые на пустых бочках, становятся частью общей звуковой картины. Здесь соорудили первый протосэмплер — прибор для работы с заимствованным звуком: это были несколько кассетных магнитофонов, соединенных с клавиатурой. Американец Бойд Райс, в будущем главный фашист от мира музыки (сегодня Майкл Мойнихан активно оспаривает у него это почетное звание), но — ничего не попишешь — один из самых интересных, скажем так, производителей звука и концептуального жеста в современной культуре, первым записывает на пластинку достаточно равномерный по спектру шум (то есть ассоциирующийся при восприятии именно с понятием «шум» вообще, а не с конкретным шумом того или иного механизма или природного явления). И если тогда важен был как раз жест, сам факт записи звука подобного типа, сегодня «шум», noise — это уже отдельный электронный стиль, в котором работают многие и у которого есть свое развитие; прошедшие двадцать лет крепко приучили слушателя-нонконформиста к специфическому раздвоенному восприятию (в какой-то мере присущему всякому звуковому минимализму): одновременно понимать, что здесь всего лишь шум, или скрежет, или примитивные попевки, — но и, балансируя между автоматизмом и осознанностью, слыша — не слыша, включаясь — выключаясь, получать удовольствие от этого баланса. Кстати, исполнители, занятые электронным шумом, чаще других декларируют свой интерес к садомазохизму, который как альтернативное поведение входил в моду приблизительно в то же время, когда создавалась «индустриальная сцена», — это к теме насилия. Бойду Райсу вообще не откажешь в изобретательности. Он придумал закольцовывать на своих дисках дорожки (то есть игла проигрывателя могла бесконечно бежать по одному и тому же маршруту), он выпускал пластинки с большим центральным отверстием, которые невозможно отцентровать, чтобы «не било», или с нормальными отверстиями, но двумя — ставь как хочешь. Самое удивительное, что все это полуприкольное-полубезумное звуковое движение не вылилось, как ему вроде бы полагалось, в совершеннейший и бесструктурный гром, крик, хаос и сумятицу, напротив, у исполнителей все сильнее проявлялось стремление к методам пусть и необычным — но все же именно методам организации своих радикальных и агрессивных звучаний в некие цельности, структуры, произведения (хотя над этим устаревшим словцом сами индустриальщики хохотали бы во все горло). По идее, пластинки, записанные в ранний индустриальный период, слушать сегодня должно быть невозможно. А на деле — интересно.
Кроме того, индустриальщики замахнулись на святая святых — систему распространения информации. Для нормального артиста СМИ — это данность, некие предсуществующие божества, необходимо научаться прилаживаться к ним, чтобы они обратили на тебя благосклонное внимание и сделали тебе имя — тогда потом имя начнет работать на тебя. Индустриальные артисты так неподдельно ненавидели общество, что старались с ним вовсе не соприкасаться, тем более с самой прокаженной его частью, и никаких общественных богов, разумеется, не признавали. Говорят, однажды Бойд Райс появился в телешоу у какого-то популярного евангелического проповедника — и тут же превратил шоу в собственную проповедь человеконенавистничества, насилия и сатанизма. Зато индустриальные деятели прилагали немалые усилия для создания собственной, автономной информационной сферы — причем доходили здесь не только до газет-журналов, но даже запускали в эфир альтернативные телевизионные каналы (продержавшиеся, впрочем, недолго), а также создавали разного рода «церкви» с более-менее жесткой организацией. Таким же полным отчуждением характеризуются отношения этих артистов с музыкальным бизнесом. Они не выпускают альбомов на крупных звукозаписывающих фирмах и по большей части даже не продают их в «общих» музыкальных магазинах. У них собственные издательства, система распространения — все свое.
В начале восьмидесятых «классический» industrial был признан исчерпавшим себя — стремление музыкантов к менее абстрактным формам перевело стрелки музыкального циферблата на новый, «постиндустриальный» час. Исполнители резко меняют манеру, причем многие — весьма неожиданным образом, и после электродрелей и генераторов переходят, например, к песням под гитару, или электрогитарной музыке в духе жесткого постпанка, или к совершеннейшей — по крайней мере внешне — поп-музыке. Но при всем многообразии стилистик у постиндустриальных музыкантов сохраняется много общего во внемузыкальной сфере. Во-первых, достаточно тесные личные контакты, сложившиеся в этой изолированной от прочего музыкального мира и даже от прочего андерграунда среде. Далее — как уже не раз говорилось — полное неприятие существующего общества, стремление к пересмотру вроде бы самых незыблемых основ современной цивилизации; в той или иной степени проявленное человеконенавистничество (в максимальной степени — у сатанистов, отрицающих заодно и природу, и весь мир — в гностическом духе; в меньшей — например, у одинистов, которые природу, сотворенный мир, напротив, уважают, а вот человечество в нынешнем виде тоже вызывает у них большие сомнения 5). Еще — идеальный проект «мистического, анархического царства, управляемого иерархией семейной, национальной и расовой традиции, наложенной на постоянную революционную переоценку ценностей» (Роберт Тэйлор). (Опять-таки, в крайнем случае сатанизма речь идет об абсолютно индивидуалистическом мире, где человек уже стал сам себе богом и строит мир под себя — отметим, что с таких позиций насквозь сатанинскими получаются виртуальная реальность и Интернет.) Почти обязательна (за исключением упоминавшихся и немногочисленных на общем фоне специфических католиков) жесткая антихристианская позиция, причем христианство представляется не опасной силой, с которой необходимо бороться, а устаревшим, импотентным, да и изначально совершенно искусственно перенесенным на чужую почву учением, а его многовековое господство — исторической случайностью. Ну и общий интерес к Северной Европе, признаваемой единственной (во всяком случае, единственно значимой) колыбелью культуры, а то и самого бытия.
В целом постиндустриальная музыка располагается стилистически между двумя полюсами. На одном — акустические баллады, тут самый яркий представитель — Дэвид Тибет с группой «Current 93». Католик Тибет отказывается выступать вместе со стилистически близкими язычниками из «Changes». Что, однако, не мешает ему или музыкантам его группы различным образом объединяться с декларативным сатанистом Райсом, с тем же Мойниханом или с недавно навещавшей Москву и тоже далеко не свободной от фашизоидности группой «Death In June». На другом полюсе — плотные электронные звучания, иногда уходящие почти в чистый шум, но как будто смешанный с гулом множества далеких голосов, пульсирующие, чаще крипторитмичные, нежели с откровенным ритмом, всегда очень напряженные (в отличие от электронной эмбиентной музыки, ориентированной на релаксацию), обычно выполненные «свернутыми в себя», как будто не в полную мощь раскрывшимися. Как правило, музыканты довольно вольготно плавают между полюсами, но крайние радикалы так или иначе постоянно возвращаются, словно в тонику, ко второму типу звучания. Еще посередине может располагаться эдакая неоклассика с гобоями, скрипками, средневековыми аллюзиями и чистым сопрано или мрачно-романтическая, пафосная готика. Но во всем обязательно привкус ритуала. Вообще здесь явно стараются добиться ощущения, будто музыка нарочно сдерживает себя, словно наслаждается своей утаенной силой. Потому и внешней агрессии в ней не ощущается — ей не требуется никого специально пугать. Она просто есть, но этого «есть» уже достаточно. Представьте себе некий объект из иного мира, зависший перед вашим окном. Он ничего не делает, просто висит, разве что вращается, — но вы не можете не чувствовать угрозы.
Как говорил один мой приятель — это звук, с которым рвется ткань мира. Я не встретил пока еще ни одного человека из тех, кто хоть как-то разбирается в современной музыке, на кого работы контркультурных правых не произвели впечатления. Более того — они откровенно всем нравятся. Потому что, похоже, именно в них действительно озвучил себя мир такой, каков он сегодня. Набухшие хтонические силы, стоящие при дверях, которых нынешняя «легитимная» культура либо вовсе не замечает, замкнувшись на сексуально-психологических проблемах, выдаваемых за экзистенциальные, либо снисходительно отмахивается: мол, произнесем политкорректное заклинание, отправим американскую армию — и черт сгинет. Цель правой контркультуры — дверь открыть. И восторженно принять то, что через нее войдет. Здесь рассчитывают на мощь и власть этого в будущем мире.
И недаром эта музыка обладает странным и сильным эффектом: если слушать ее достаточно долго, любая другая попадает под сомнение; как-то даже трудно себе представить, что можно после «Blood Axis» или «Deutsch Nepal» засунуть в плейер диск с битлами или с Рамо — зачем?
Но, может быть, речь все-таки о специфической шоковой терапии, о своего рода «черной клоунаде», посредством которой общество ставится лицом к лицу с собственным замаскированным человеконенавистничеством, демонопоклонничеством, скрытым фашизмом? Тем паче, что имеются какие-то знаки, намеки в эту сторону. Например, в программном альбоме «Blood Axis» под названием «Проповедь бесчеловечности» (видимо, именно это «inhumanity» и дало отмашку нынешней суровой атаке на само слово «гуманизм», которую можно наблюдать на радикальных интернет-сайтах — и не только), где на лицевой стороне обложки картина Фон Штюка — некий юберменш на мрачном косматом мерине едет по грудам голых человеческих тел, — а на обратной — групповая парадная фотография какой-то современной нацистской партии в кожаных одеждах и со штандартами; где использованы известные тексты Ницше, малоизвестные Лонгфелло и голос Эзры Паунда, записанный в сумасшедшем доме; где Бах и Прокофьев опрокидываются в темный электронный эмбиент, — в самом конце откуда-то возникает, коротким росчерком, темка американского хита на все времена «I’m Singing In The Rain», в чем так и тянет усмотреть самоиронию, с образом фашиста, конечно, несовместную. А музыканты группы «Laibach» некогда объясняли свою тактику, названную ими «ретрогардизмом», как своего рода общественную психотерапию, метод излечения социума от болезней путем повторного переживания событий, в результате которых эти болезни сформировались. «Laibach» устраивали театрализованные выступления на темы истории Югославии, активно употребляя нацистскую и советскую символику. Автор одной из немногих на русском языке информативных статей об индустриальной музыке, откуда я почерпнул много существенного, Дмитрий Толмацкий 6 заметил: «Возможно, это совпадение, но Словения, в которой действовали «Laibach» и в которой к концу 80-х они и их последователи, сформировавшие движение «Neu Slovenische Kunst» (NSK), получили широкую известность, стала, наравне с Македонией, республикой, мирно отделившейся от Югославии и не принимавшей участия в гражданской войне».
Итак, я завожу кому-нибудь из знакомых «Blood Axis», а потом рассказываю о человеке, который эту музыку сделал. Я гарантированно слышу в ответ — не может быть, тут какая-то подстава, маска, это они не всерьез. Я думаю, здесь дело не в том, что хочется оправдать музыканта, дело в себе. Читая, например, уже приведенное в этом тексте высказывание Мойнихана о холокосте, я должен бы испытать приступ гнева и негодования, а испытываю недоумение, позиция Мойнихана прежде всего обескураживает меня и обезоруживает. Потому что я вообще не способен почувствовать говорящего, наладить хоть какой-то контакт, не за что уцепиться. И помимо воли воспринимаю его суждения словно коаны, темные, бессмысленные, — и уже мерещится, что они предназначены будить во мне новое, небывалое мировидение...
Имеет ли тут вообще смысл вопрос о «натуральности» и «сымитированности» позиции, о маске и лице? Правая контркультура выбрала такие методы действия и такое расположение относительно мира, что маска была обречена к лицу прирасти. Вот ты художник, недовольный обществом, ты ищешь средства его как можно сильнее, глубже потрясти, шокировать. Но чего ты хочешь добиться? Чтобы общество оглянулось на тебя и хором воскликнуло: ах да, поступало плохо, теперь исправлюсь, чтобы твоим требованиям соответствовать? Не будет ведь этого.
Полвека назад — еще можно было бы надеяться, однако с той поры культура странным образом развивалась в направлении самодискредитации и весьма помогла заинтересованным силам вытравить самую мысль о том, что можно откуда-нибудь «извне» влиять на сферы политики и экономики, представленные как чуть ли не религиозные действа, требующие чуть ли не эзотерических знаний (давайте вместе вспомним экономистов эпохи перестройки и дружно посмеемся!), посредством которых только и двигаются рычаги мира, — а что там бормочет какой-нибудь лабух или писака, это может быть забавно, но к серьезным-то делам, конечно, отношения не имеет... Критиковать общество — пустая задача, имитация действия. Либо ты заранее с ним и всего лишь ищешь путей выгодного для себя примирения, после того как немного пощекотал ему нервы (так в меру непутевые дети возвращаются под родительское крыло), либо уж веди свое отрицание, противостояние до логического конца — до сомнения в самых основаниях даже не общественной системы, а всей сложившейся цивилизации. И совершенно ниоткуда не следует, что проходить такой пересмотр будет в рамках расхожего гуманизма и уважения к правам человека.
«Когда устранили великое дао, появились „человеколюбие“
и „справедливость“» («Дао дэ цзин»).
Современная нефилармоническая музыка, весьма консервативная в ядре, на краях быстро и чутко реагирует на глубинные изменения, теллурические течения в социуме. Музыка правой контркультуры сегодня, пожалуй, самая серьезная в нефилармонической музыке область. Ее деятели не имеют ничего общего с массовым шоу-бизнесом (хотя многие могли бы), соответственно не купаются в деньгах, но будь даже иначе, они, очевидно, не стали бы демонстрировать телекамерам свои розовые «кадиллаки» и перламутровые унитазы на виллах. Они намеренно лимитируют тиражи своих пластинок. Их мыслительная деятельность не ограничивается сексом, деньгами, кокаином и защитой мохнатых животных — даже на андерграундном фоне они откровенно умны и куда основательней подключены к «высокой» мировой культуре, нежели подавляющее большинство рок- или поп- музыкантов. Судебные процессы они ведут не по разделу имущества с бывшими женами, а с правительством США, дабы отсудить у индейцев, которым по закону принадлежат любые археологические находки в Америке, новонайденные останки древнего человека и доказать, путем анализа ДНК, его евразийское происхождение. Они обладают такой заинтересованностью в осмысленности жизни, до какой почти никто не поднимается, — и очень активно ищут ее в той стороне, где она им мерещится (и еще очень большой вопрос, а сохранилась ли вообще какая-то другая сторона). Наконец, музыка их многопланова, непроста, затягивает в себя, дает пищу уму — о многом ли в современной музыке можно сказать такое? И давайте на мгновение забудем про фашистскую форму и высказывания о холокосте — получаются, откуда ни глянь, в высшей степени привлекательные персонажи, с несомненно удавшейся эстетической системой. Вот это и есть настоящая провокация. Так провоцируют строить картину мира, в которой должно найтись место и неперечеркнутому холокосту, приглашают, доказывают — смотрите, ведь у нас получилось, и еще как получилось, и отнюдь не хаос бесструктурный, бескультурный, с животным бессловесным ревом, как вас всегда пугали...
Говорящие из телевизора головы, с недюжинным культурологическим и публицистическим запалом, считающиеся сегодня интеллектуальной элитой, умудрились за болтовней просмотреть пресловутый «мусульманский вызов», а едва заметили его — тут же подняли лапки, расписавшись в полной потере уважения к своим культурным корням, начисто съеденным политкорректностью — идеологией дезертиров и предателей, постоянной сдачи чему ни попадя. Никого не нашлось, кто смог бы вовремя произнести noli turbare circulos meos! — от имени европейской культурной памяти. Новый зреющий вызов им уж точно не по зубам — потому что не определяется в привычных для политического дискурса понятиях и чертежей не трогает, напротив, как будто оберегает, да почти никого пока еще и не убили — с чем бороться? Но для того, чтобы почувствовать масштабы влияния на умы, скажем, главного американского сатаниста Антона ЛаВея, достаточно лишь набрать это имя — даже по-русски — в окошке интернетной искалки. И совсем не исключено, что двадцать лет спустя очень важную роль в устройстве мира будут играть силы, о которых большинство из нас пока даже не подозревает.
«Если больному льву ничто не приносит облегчения, единственное лекарство
для него — съесть обезьяну.» (Элиан)
1 Ух какой замечательный юношеский я слышал однажды — а мне переводили. Это песня, которую поют отправившиеся в туристический пеший поход из Баварии, наверное, в Австрию немецкие школьники. И пока они движутся по родным горам-долам — все хорошо: цветочки правильные, птички щебечут в строгом идеологическом соответствии. Но стоит пересечь государственную границу — школьники чувствуют онтическое неудобство и хором сетуют в том же темпоритме: «Жаль, что кончилась Германия!» Вот это, я понимаю, патриотизм! Только зачем, спрашивается, так далеко ходили-то?
2 Однажды известный провокатор от рок-музыки (с индустриальщиками ничего общего не имевший) Фрэнк Заппа приехал выступать в Западную Германию. Зал набит нонконформистской молодежью, приятное оживление. Выходит Заппа, один, без музыкантов, и молча вскидывает руку в фашистском приветствии. Зал притих. Заппа делает рукой снова и кричит: «Хайль!» Зал молчит. Еще раз. Раздаются отдельные «хайли» в ответ. Еще раз. Ответов уже больше. Минуты через три «хайль» вместе с Заппой радостно выкрикивает и машет руками весь зал, очевидно, принимая это за веселую игру. «Вот подозревал я, что вы как были свиньи, так и остались, — сказал Заппа в микрофон. — А теперь убедился в этом воочию. И играть я для вас не буду». И ушел. И не выступал.
3 Честно говоря, человеку, регулярно покупавшему в девяносто первом году с рук на Белорусском вокзале схожий цветом сорокаградусный напиток «Тархунный» (являвший собою, судя по всему, эссенцию, из которой приготовляется известная газировка), абсент представляется надувным чудовищем.
4 Наставшим с некоторым опозданием моментом истины индустриальной музыки можно считать вот какое событие: в восемьдесят пятом году диктор официального словенского телевидения заявил в эфире, что таких людей, как музыканты словенской группы «Laibach», необходимо просто убивать. Это, конечно, был ранний и суровый «Laibach», еще не ставший широко известным благодаря переработкам популярных песен.
5 Не могу не вспомнить очень уж подходящий к случаю анекдот. Сидит в песочнице девочка лет пяти и методично выдирает шерстку у визжащего у нее на коленях щенка. Подходит дядя и возмущается: девочка, что же ты делаешь, разве ты не любишь животных? Девочка поднимает на него тяжелый взгляд и задумчиво произносит: «Да я вообще-то и людей не очень...»
6 Дмитрий Толмацкий, «Industrial Culture Extented FAQ» на rwcdax.here.ru/